это всё, если честно, уже заебало смертельно. the neighbourhood - softcore, arctic monkeys - i wanna be yours

когда химозная дрянь начинает брызгать во все стороны, у Стива даже не остаётся сил материться: только до зубовного скрежета сдавливать челюсти. зубы, если что, отрастут обратно - нервные клетки (если верить восторженно верещащим докторам и currently сводящей с ума сирене) - тоже. господи сука блять боже да за что же ты срёшь мне в кашу?

Стив исправно ходит к терапевтке, как в детстве ходил на мессу; также исправно, едва ли не по часам, ловит инсайты  - и не всегда с душком. терапевтка вворачивает малопонятные фразы про то как не все в жизни события идут в наказание, про ранние паттерны, про значимых взрослых. бессмысленное, в общем-то, 💩. Стив каждые несколько месяцев гуглит какие эмодзи используют зумеры и да, блять, понял он референс - а ты щас примешь в ебало.

удаётся попасть на этаж ниже, где противопожарные брызгалки ещё только начинают раскручиваться и липкая пелена не так плотно повисла давящей влагой в воздухе. удаётся проморгаться от слёз, заливающих глаза. план здания послушно всплывает в голове, драная фотографическая память, обосрись в гробу, доктор эрскин. было бы приятно сказать себе, что застилающая глаза ярость - такое же следствие разлитых в воздухе химикатов, как и слёзы (both statements are FALSE).

логика доктора дума (почему сука это вечно доктора? где этот утырок вообще получал лицензию? в засрании своей? получал ли вообще? есть, как говорится, факты/
- anyway, логика доктора дума простая, как лом: замани мстителей в лабы по всему миру, желательно хотя бы парами, если не в одиночку, и кинь крученный. комбинация для каждого персонализирована, видимо Виктор glass onion насмотрелся. Мысль о том, какие слоновьи дозы дерьма приходится сейчас вдыхать, Стив от себя отгораживает жёлтой лентой с мест чп.

против лома нету приёма (как и у наручного коммуникатора) поэтому никого на помощь не позвать. пора бы уже оставить рефлекс бросаться сломя голову в самую гущу, пора бы уже себе уяснить: nobody's watching your six, пора бы уже вырасти и перестать кидаться из огня в полымя, из  ненависти в любовь. Если бы было, кем его заменить - Стив давно бы отъехал в перманентный санаторий со своим track record'ом. заменить его некому, как эту тему не педалируй.

после смерти отоспишься, произносит как-то Хилл, и фраза неприятно врезается в позвоночник. (здесь и сейчас) Стив выпутывается из насквозь пропитанных вонью тряпок (гиперосмия, о великий дар сверхчеловеку) и остаётся в капкане флешбека о двух спинах и десятью головах. выбегает на улицу, на ходу срывая подмётки и сапоги, оставаясь голым как мать-католичка едва ли позволила б в день появления на свет. overconsumption thee humankind's accomplishment. в подворотне рядом мусорка и задний выход h&m. Стив лезет в контейнер ободранными пальцами на удачу, на беду свою находит худи и изрезанные штаны, влезает во всё это богатство с настоящим дедовским кряхтением.
последние штрихи делает пара бургеров из мусорки расположившегося рядом макдональдса (ну а чё ты, смерд, five guys захотел? мильён cajun fries ага, держи карман шире в этой срани господней). всё, получите и распишитесь, мужик-пустое место, одна штука. вам same day fedex или ups'ом ебаться будем? получится даже где-то отлежаться, если копы не застрелят за натянутый по самые глаза капюшон, и любовь не пырнёт в поворотне финским ножом (поздно, касатик, рыпаться). эх: была бы вокруг солнечная Филадельфия, было бы где разбежаться (мордой в кирпич).

злость сдаётся по полчаса за раз, по одной группе нервных окончаний за другой. последними начинают дрожать руки. Стив осматривается сухими глазами, думает связную не набитую жестокостью мысль, выдыхает. он не знает, сколько прошло времени - но над ним образовался дырявый зонтик и тряпка с претензией на одеяло. мы точно не в филадельфии? забота на уровне. по земле разбросаны газеты, с каждой второй глядит собственное лицо. капитан америка мёртв, вопрошает заголовок; с текущей ситуацией относительно хуёвости состояния, стив бы не отказался. Баки бы тут что-то гаденько пошутил, и Стив в который раз поразился бы: как тебе, засранец, удаётся сохранять такую охуенную морду кирпичом? кидс зыс дейс колл ит э покерфейс, ай колл буллшит.

язык любви - физикал тач на их-с-баки дворовом всегда переводилось как я тебе сейчас пизды, и нет, стив! ещё раз гыгыкнель про ребекку и тебя мама не узнает.

Стив добредает таки к five guys: под вечер народу полно, и его неопрятного вида сторонятся так, как у жителя мегаполиса прописано на подкорке - если осознанно не выкорчевать. - проверяют глазами-руками сумки-карманы, убирают со столов телефоны. Стив послушно встраивается в роль, тем более, картохи реально хочется: просит объедки, улыбается так, чтоб не видно было зубы за годовую зп кассира средней руки. если удастся набрать мелочи на прокатный велик, до ближайшего схрона будет минут тридцать без пробок (бегать босиком? ну спасибо, этот гештальт закрыт). а там
□ разжиться наличкой
□ купить всратую тачку, и
□ пиздуй-бороздуй;

Даже если закрыть глаз, свет фонаря мажется по сетчатке пятном. Если уйти, непрошеные слова всё равно мажутся навязчивым импульсом.

Почему всегда так.

Если спросить себя: это всегда пот, всегда ком в горле, шум в голове, гул в висках, бесполезный сердечный мешок, который не получается остановить — это он, всё, из чего он состоит. Всегда возвращается к этому, по кругу, в "дом". Рубашка снова липнет к телу, его контур заканчивается там, где начинается холодный речной воздух; ход мысли заканчивается там, где начинаются вопросы. Вопросы не кончаются.

Нет роскоши бить наотмашь, бежать по прямой, получать прямые ответы. Некоторые мосты нельзя пересечь не опиздюлившись. Некоторые дороги нельзя перейти в принципе. Нельзя зайти за некоторые линии, не отправившись нахуй с поля. Маджима сворачивает с больших улиц в закоулки, от лучей стороннего взгляда; Сотенбори выучил его вот так танцевать. Маджима ненавидит танцевать, себя и Сотенбори.

Это всегда мелочи, крохотные детали, полутона — места, где он, может быть, оступится. Где он скорее всего оступится. Там, где всё определённо наебнётся — по той же причине, по которой он выбрасывает в мусор пакет с уликами или по которой подбирает выброшенные меморабилии. Зачем, почему. Если спросить себя, получишь ответ: ну и пошло всё в пизду. Это неверный ответ не на тот вопрос, но это всё, что получается сказать.

Часы — в кармане. Часики — тикают.

Было как-то честнее — с настоящими оковами на руках, цепи, металл, бетон, кровавые сопли, вот это всё. Постоянство. Когда Маджима лежит на полу, иногда получается вернуться к уверенности в завтрашнем дне.

Сейчас он ляжет и соберётся. Всегда собирается. Должен собраться. Сейчас он поднимется, откроет дверь, забьётся в тот угол, в который всегда забивается и—

Сначала это запах дыма, прорезавшийся сквозь речную сырость. Затем — силуэт у окна, в свете вечерних огней над водой, отражающихся в ней. Это сигарета в чужой руке, и собственный учащённый пульс, напряжение в мышцах, сжатые зубы, насильственный выдох через нос, убитый в зародыше порыв. Он стоит к Маджиме спиной, единственный в этом городе человек, который может себе это позволить.

Ждёт первое па.

— Сагава… хан?

Торопливый стук каблуков по металлу лестницы снаружи — безошибочно, беспокойная суета туфель Маджимы — а капелла Сотенбори шаффл — оповещает о его возвращении раньше открывшейся двери, раскрытого рта.

Сагава смотрит вниз.

Речка отражает огни вывесок, фонарей и окон, разноцветные капли света на глади — как гирлянда бисера на бляди — только ночью никто не видит какая она грязная.

Порыв сквозняка толкает дым изо рта Сагавы ему обратно в лицо. Сагава морщится.

Он с сожалением запускает окурок в окно, и тот беззвучно шлепается и гаснет среди бликов.

— Мхм, — наконец отвечает он, негромко и неторопливо. — Маджима-чан. С возвращением.

Он оборачивается, по оси, выдавая себя по частям: сначала головой, потом натужной улыбкой, в сером свете; затем он распрямляется и снимает локоть с окна, проделывает все маленькие движения: нехотя расправляет плечи, вытаскивает двумя пальцами край рубашки из рукава, как будто это даст его фигуре больше интонации: вживляется в складки на рукавах, в скрытых маркировках масти в рукавах, в синем свете, в ночном свете, в рассыпных брызгах фальшивого золота ламп с рекламных щитов; и больше ничего.

— Маджима-чан! — повторяет он, но теперь с мажорной каденцией, с жестом. — Вот это вид. Завидное место, дорогое. Живешь как бомжара последний, правда. Я бы тоже здесь не хотел ночевать, хах, просто вот как зашел — некоторые вопросы сразу сами собой отпали.

Маджима стоит в проеме; как обычно — когда его застают в перерыве — как животное. Длинно, долго, вкопавшись в землю; без грима человеческого лица; не к месту. Сагава уверен — на холке под щегольским хвостом щетиной стоят волоски. Точно чувствует — во рту что-то застряло — перья, или сухие листья, или слова.

— Закрой уже, — инструкция, простая, но без пояснений: дверь или рот. — Как не к себе домой.

артур молча наблюдает, как и привык за последние несколько лет. просто вписывает себя в картину мира невольным свидетелем всего происходящего. смотрит пристально, поджимая сухие губы и щуря глаза. в тенях передвигается, как будто вампир, боящийся выбраться на солнечный свет. он к тени привык, ему здесь больше не холодно, не одиноко и не страшно. деревья сменяются одно за другим по уже знакомому маршруту назад и вперед.

он уже даже не скажет, сколько времени провел на этом кладбище, но до секунд может посчитать, только если этого потребует ситуация. но пока все складывается так, что никто не спросит его, как долго он бродит. никто не узнает, кого он высматривает среди холмов-надгробий. никому не интересно, что он здесь забыл.

в шелесте листьев он пытается расслышать что-то с безопасного расстояния. но ему слышны лишь только завывания дворовых собак и пересуды пожилых пар, что кряхтя передвигаются от одной могилы к другой. артур их игнорирует, все его внимание приковано лишь к одной недвижимой фигуре, что склонилась над землей вдалеке.

уизли улыбается, глядя на нее. взгляд теплый и светлый, но есть в нем что-то, что, как он надеется, сибилла никогда не увидит. в нем есть желание. надобность обладать и привязать к себе. он уже делал так раньше, и прекрасно знает сценарий для их будущего. но ей его пока знать совсем не обязательно. она может и должна жить в сладком неведении, которое шлейфом сладких духов будет продолжать тянуть ее к нему, пока ловушка не захлопнется.

артур следит за ней, ловит каждое движение. вспоминает, как та выглядит, вырисовывая в голове образы самые разные. ему хотелось бы увидеть ее такой, какой она не бывает на людях. той, что бывает только за закрытыми дверьми у себя дома. но пока он может лишь представлять. размазывать по своим мыслям свои желания и ждать. за эти годы волшебник научился смирению, научился планировать и тянуть время во все нужные ему стороны.

что же ты делаешь здесь, сибилла?

может, она пришла на могилу погибшего парня?

или мужа?

что? нет, вряд ли у нее кто-то был... она ведь такая...

чистая... наивная...

что? нет, называть ее наивной глупо. с ее то даром тяжело быть легкомысленной. наверное.

хотелось бы мне узнать тебя ближе... сибилла...

он смакует ее имя на языке, гоняет его из стороны в сторону как жевательную конфету. берти боттс с любым вкусом. какой вкус был бы у сибиллы? артур проникается в свои мысли гораздо глубже, его переполняет желание подойти поближе, но он боится ее спугнуть. хотя в голове уже прокручивает сотни сценариев, что бы он мог сейчас сделать. будь они в каком-нибудь романе фифи лафолл, он бы подошел к ней сзади, обнял и прошептал какие-то в меру грязные и возбуждающие слова. от подобных фантазий его дыхание становится чуть более сбивчивым, а рука поправляет брюки в области ширинки. он хотел бы быть героем такого романа. но увы, жизнь артура уизли не чтиво для домохозяек.

да, он почитывает дамские романы в перерывах между маггловскими книгами про машиностроение и руководствами по заколдовыванию метел. и что с того? он же не хочет больше совершать ошибки прошлого. ему где-то нужно научиться, как не испоганить все очередной дурацкой идеей. и нет ничего зазорного в том, чтобы вдохновляться вымышленными героями.

черт, черт, черт.

артур ловит на себе взгляд сибиллы, которая зачем-то решила помотать головой. ему становится жутко неловко, но одновременно продолжают рождаться вселенные и истории, которые он бы сейчас рассказал, чтобы отвадить подозрения в том, что он здесь ради нее. ноги сами несут его вперед к девушке. отпираться уже поздно, как и делать вид, что он здесь залетный гость.

что ей сказать? что я, вообще, здесь делаю?

- хээй... привет... увидел тебя издалека, не хотел мешать, - слова иногда сами рвутся наружу и это черта, которую артур так и не может научиться контролировать, - я тут... эм... в общем, навещал своего сына. ну, то есть его могилу. а ты?...

артур замечает ее шарф, поддающийся потоку ветра. не в силах сдерживаться он подходит поближе и поправляет его, на секунду задерживая взгляд на ее прекрасной тонкой шее, которая манит его к себе. вовремя одернувшись он не дает себе надолго залипать в неприличном взгляде и отходит.

- холодно. как тут у тебя с... эээ... генрихом? - артур переводит взгляд на могилу, с которой считывает имя.

кто такой этот генрих? кто он для нее? неужели умершая любовь?

хорошо, что умершая.

да и как-то староват он. может, она любит совсем постарше?

♫
- Альбус проиграл, когда поставил на тебя, - те двое, что держат его, ослабляют хватку, и Ремус падает на землю, словно тело разом лишается всех шарниров, спине мокро, горячо и больно, но больнее гордыне, неизвестно откуда взявшейся. - Они не пойдут за тобой. Так ему и передай.

Ага, словно он сам этого не знает. Ремус судорожно дергает губой, скалится окрашенным в красное ртом, выходит почти жалко и, разумеется, бесполезно, Фенрир стыло смотрит и улыбается в ответ смотри, как надо, а потом уходит, лес проглатывает его спину, спины его стаи, едкую перекличку запахов, дробь шагов еще долго пульсирует в голове, или это шумит кровь - не разберешь. Дерьмовое завершение дерьмовых трех месяцев.

Глупо бежать на стену и удивляться разбитому лбу - пусть ко всем последствиям Ремус готовится заранее, как перед прыжком в воду, прорабатывает сценарии, даже самые плохие, в поле теория все равно захлебывается, барахлит, идет в разрез с практикой, и это тоже, в общем то, ожидаемо. Кто-то слышит и обещает поддержку, кто-то не планирует выбирать, кто-то выбирает силу Фенрира или страх перед ним же - Люпин слишком точно видит отдельные составляющие, чтобы не понимать целой картины. Они безнадежно опаздывают. Он уже не сможет до них достучаться.

Недостаточно оборотень, недостаточно маг. Не такой смелый, как Джеймс, не такой сильный, как Сириус. Слишком в себе, чтобы сейчас, сталкиваясь с внешним миром, не расшибаться раз за разом. Кажется, есть время привыкнуть, но и от него Ремус отмахивается в наивном стремлении верить.

Даже сейчас, ни один раз столкнувшись с недоверием, неприязнью, где-то с отчаянной ненавистью - ее он доносит до Лондона в ушибленной ноге, рубцах на лице, в любовно повторяющих детские шрамы полосах когтей Фенрира на спине - Ремус уверен, синяки ничего не стоят, можно и упасть. Главное - встать после.

Ему все еще удается обмануть себя. А других?

Когда дорога обратно все-таки заканчивается - сил на аппарацию не остается вовсе, приходится использовать перевалочные пункты, порталы, помощь сочувствующих Ордену - Ремус будто смаргивает оцепенение, заземляется от звука ключа, проворачивающегося в замочной скважине, тело движется машинально, он даже не помнит, как снимает магическую защиту. Кажется, здесь он тоже не совсем к месту - в той степени, в которой выбивается в первой вылазке в Нью-Форест, серьезный и начищенный до блеска, как сикль, так и сейчас, потрепанный, пропахший зверьем и лесом, будто промахивается мимо шумного города, оставленного за порогом.

В этот раз тишина ощущается почти враждебной. Люпин в нерешительности замирает в прихожей, словно разом погребенный под копившейся усталостью. Что не так? Когда это меняется? Почему инстинкты, обострившиеся за последнее время, реагируют так, словно он все еще среди незнакомцев, один, совсем один?

Глаз цепляется за кожаную куртку Сириуса, небрежно брошенную на диване. Да, вот оно - они всегда дожидаются друг-друга, старательно прикрываясь затянувшей книгой, включенным телевизором или не скрывая намерений, взволнованно, так по-собачьи. В этот раз по-другому, но что страшнее -
Ремус, так долго, много и мучительно думающий о Блэке все время своего отсутствия, оказывается совершенно неподготовленным к встрече не в голове, но в действительности.

Словно с выходом Сириуса из его комнаты начнется сражение, в котором Ремус снова безнадежно проиграет.

cколько было слов – тебя нет ♫
- Да кому ты здесь еще нужен, - воздух подгнивает от злости, мухи падают на простреленную тут и там сигаретными бычками скатерть, теряют лапки на клейкой ленте, железо во рту поет на ноту выше, чем ржавое днище дома-на-колесах. - Дармоед хуев.

Слова, которые нас убивают, самые простые. Почти детские. Его больше нет с нами. Уходи. Я тебя не люблю. Я тебя никогда не любил.

Или вот как сейчас. Правда, получается, кривая, оборванная на полуслоге, как квадрат одеяла, как не повернись - голая рука, голая нога, но все-таки правда, пусть и брошенная ему в голову, как кирпич. Такую он умеет ловить раскрытыми объятиями. Выучивается, что даже не больно. Кровавая слюнка тянется от уголка губы до ободка гнутой раковины, шатается зуб. Доброе утро, солнышко. Еще один дерьмовый день. Сколько их уже таких было? Сколько будет?

Кажется, у него был друг. Или не друг. Или не у него. Бывает замрет выключенной лампочкой, головой в горловине помятой футболки, нога в расшнурованном кроссовке упирается в матрас - и ждет. Чего? Кого? Словно по привычке - подождать помощи. Дернуть плечом, будто кто-то зовет по имени - а имени нет. Увидеть сон, в котором балкон, солнце, лижущее конопатые носы, кудрявые облака.

Проснуться и ничего из этого не найти.

А может он его друг - черный зверь на шести лапах, выходящий из деревьев, подступающих к тыльной стороне трейлерной свалки, доберманы трусливо скулят, чешут морды о прутья, затихают в самых дальних углах клетей, можно вздохнуть чуть свободнее от тишины. Он так и говорит:

- Опять пришел. Потерял кого?

И подставляет ладонь навстречу зубастой пасти, горячему носу. Зверь ворчит, ластится, требовательно заглядывает в глаза. Лижет горячим языком щеки, иногда тянет куда-то в чащу за край куртки, словно пытается увести. Иногда они идут, а потом он просыпается и не помнит.

Но зверь приходит так редко, что со временем в него становится все труднее верить, будто все, что дальше трейлера и тяжелой руки Железнозубого, его слюнявых псов, серого-серого города, куда его посылают за бутылкой и консервами, а еще сырым мясом, все - выдумка. Пустой звук. Картинка в картинке, придуманная головой, суррогат нужности, защитный заслон от кромешной тьмы, он так делает в первое время - придумывает себе не-одиночество, получается так хорошо, так складно, будто когда-то и где-то, и в правду, никогда не бывает один - общие кровати, коридоры, мысли, Железнозубый скалится, ты говоришь во сне, ядовито выплевывает, зовешь какого-то слепого и плачешь так жалобно, как кутенок ссыкливый, так бы и утопил.

И ладно. Детские слезы заканчиваются, за ними приходит злость. На себя, на это место, на имя, которое никак не вспомнить, и будто бы еще на кого, до которого не докричаться. Став старше он, наконец, может поймать это ощущение за хвост, выразить его словами, придать этому форму и вес, и слова получаются такими:

«Почему ты не приходишь за мной?»

Глупо, наивно и совершенно беспочвенно - некому приходить, никого нет, только Железнозубый, так щедро пустивший его под свою крышу - а то, что порой сажает на цепь, закрывает в темном подвале, вышибает воздух из легких, так это ничего, сопутствующий ущерб - но ощущение остается, и слова остаются, тяжелые в своей непреклонности, злые, требовательные, настоящие. Он цепляется за них изо всех сил.

Вдруг услышит кто?

Дурное утро, дурное настроение, дурное предчувствие; пирамида из пустых бутылок шатается и падает, Железнозубый злится, его злость ощущается физически, воздух становится липким, скрипучим, тело - неудобным, небезопасным, уязвимым, он знает, что сегодня обязательно будет плохо (если не совсем ужасно), просто не знает когда - выучивается предсказывать перспективы по красным сигналам, вопящим уведомлениям, поэтому старается быть незаметным, все по правилам - яйца на щербатую сковородку, скупой завтрак, кофе мазутной лужей в стакан, сам - вон с порога, кормить мясом псов. Невидимка. Тень.

Реплика с реплики.

- Блядь.

Может быть яичница оказывается пересоленной, кофе горьким, Юпитер встречается с Марсом, или, что вероятнее, Железнозубый, наконец, решает его убить. Удар по прутьям звучит приглашением, аннотацией, приговором - он машинально вскидывает голову, вопреки инстинкту самосохранения даже не поднимает рук. Может быть, он тоже устает от всего этого.

Следующий удар по ребрам - кусок арматуры любовно целует в бок, кастрюля с сырым мясом падает, доберманы заходятся в лающем хохоте. Деревья недобро шумят остатками листьев. Как же похуй.

А ты так и не пришел, отчего то думает, подставляя под удар зубы.

Жизнь намеренно подбрасывает дрова в печь бесконечной рутины дней, чтобы не казалось, будто про тебя забыли. Хаас всё ещё помнит взгляды участников фестиваля Термины, пока они ехали в том злополучном поезде. Никто не ожидал, что девушка в инвалидном кресле будет хоть как-то полезна сама по себе. Она смутно помнит их образы, имена, занятия и хобби. Некоторые были более открыты, чем другие. Другие — напротив, держались поодаль. Она не знала к какой из групп себя отнести, только потому, что не была уверена, что дружба с ней будет кому-либо выгодна. В глазах некоторых она выглядела как балласт: скрип несмазанных колёс создавал много шума, а разговоры о науке не всем были ясны. Рыжеволосая девушка напоминала Оливии о её сестре. Как же было её имя... Абелла? Только в отличие от Рейлы Одри Хаас, у этой Абеллы не было столько везения. Как, впрочем, и у всех остальных участников, прибывших в Прехевиль. После пережитого возвращаться обратно не хотелось от слова "совсем". Страшно потерять способность ходить, страшнее — потерять способность мыслить; осознавать себя как человек.

Нельзя стать сильнее после пережитого в том городе. Это не было похоже на экскурсию. Всего пара дней прошло, но не покидало такое чувство, что девушка пережила курс выживания. Оливия Хаас не утратила доброту и мягкость, но научилась стрельбе. А её навыки ботаники очень пригодились в лечении ран. Однако, были случаи, когда приходилось использовать растения не по назначению. Чтобы отравлять тех... "существ". Ты убьёшь одного и это покажется кошмаром. Двух – и ничего не изменится. Она просто собиралась приехать и найти сестру. Не подписывалась на весь этот ужас. Колени бы болели, если бы ощущали хоть что-нибудь. Но руки помнят напряжение, когда приходилось подниматься по лестнице. Дрожь в плечах никуда не ушла, стоило опасности показаться на горизонте. Но бежать? Оливия не смогла бы. Один случайный камешек на дороге — падение с инвалидного кресла. Не говоря уже о мелких царапинах на лице и ладонях. Про переломы думать не хотелось. Пережитые инсульты и инвалидность были достаточным испытанием детства.

Небольшая толика покоя и умиротворения так или иначе была бы прервана год спустя... может, два? Перестаёшь считать время, когда в течение пары дней риск быть убитой составлял почти сто процентов. Письмо приходит утром, когда Оливия всё ещё не проснулась и не надела очки, крепко обнимая подушку. Кошмары не покидали её, но в последнее время не снится никакого очертания зловещей луны, загадочного человека на её фоне и башни, казалось, достигающей небес. Позавтракав, она решает проверить почтовый ящик и тут же вспоминает какая это морока — спускаться вниз. Лестница не была высокой, как и её дом, что не был богато обставлен. Родители были в отъезде уже год, но к этому Оливия постепенно привыкла, так же как и обходиться сама по себе. Жить было непросто, но самостоятельность была залогом успеха, если хочешь выжить в этом мире. Вопрос того что случилось с её сестрой не покидал Оливию с момента возвращения и даже во время её последующего лечения в течении нескольких лет. Психология, всё-таки, тонкая наука... но им нужно было побывать там же, где и она, чтобы понять, что это не "выдумки".

Справившись с назойливыми мыслями и долгим спуском по лестнице, девушка отдышалась и села в инвалидное кресло. Проехав к входной двери, она заметила лежащее на полу письмо. Превозмогая себя, учёной всё же удалось его поднять и прочитать. Её просила о встрече та девушка из поезда. Её звали Марина. Марина Домек. С религией у Хаас-старшей не было почти ничего общего, но она не отрицала, что подобная вещь имела своё место в мире. Это как отрицать положение спицы в колесе. Вроде и без неё колесо может продолжить свой ход, но выглядеть это будет... уродливо. В техническом плане. Эх, скажи Оливия это вслух, её сестра бы вступила с ней в спор по поводу техники, где старшая сестра бы оказалась загнана в угол количеством непонятной информации. Что ж, по крайней мере, она знает ботанические науки лучше и хоть чем-то может похвастаться. Что до письма...

Разговоры с Мариной возвращали ей рациональное мышление. Отвлекали в то время, когда казалось, будто сходишь с ума. Любопытная Домек умела вести разговор, чего не скажешь о той, кто читал это письмо сейчас и терялся в своих мыслях. Мисс Хаас не была охвачена паранойей и считала, что встреча поможет ей отвлечься, если будет время поделиться последними новостями и тем, что произошло спустя много лет. Кто знает, может, давняя знакомая знает то, что неизвестно нашей учёной?...

Она на Чёрную Речку едет чтобы на птиц посмотреть. Без водителя добирается, на метро, тут всегда пахнет болотом, потому и "чёрная", хрустит ледяной корочкой, пузырится тёмными провалами подо льдом. И птицы гуляют — Дуня улыбается, воробьи нахохливаются под неодобрительными взглядами прохожих, у уток клювы подмороженные, как в холодильной камере супермаркета, щупленькие бабушки голубей спасают, щедро рассыпая пряничные крошки, только ведут те до коммунальных квартир и железобетонных сталинок, никаких украшательств, зато всё практично, три комнаты, досталась от родственников. Успели за короткий срок дерьма настроить. Она греется в своём тёплом пальто, прячется от ледяного ветра в шарф, укрывающий почти до носа, волосы выпадают косой. Галки на крыше Пятёрочки узелки вяжут. Дрозд расклёвывает подмороженное яблоко, сморщившееся коричневым и неаппетитным. Телефон в сумке звенит входящими сообщениями, подруги, у Лены юбилей с мужем, они приглашены и надо ещё подарок выбрать, Аркаша обещает к ночи с работы приехать, шлёт ей фотографии, всё как в первые дни, когда сходились. Себя в зеркалах бизнес-центра, занесённые снегом парки, и птицу какую-то тоже. Дуня усмехается. Белый голубь выглядит траурно. Она кладёт руку на живот, расставляя сердечки, будто кто-то уже должен изнутри толкнуться, будто эмбрион в пару миллиметров прямо сейчас оживёт и разрастётся до трёх килограмм и двухсот грамм. Мама счастлива будет, надо сказать.. и ведь случайно вышло. Таблетки пару раз не выпила, приём у гинеколога пропустила из-за экзаменов. И вот. Значит пора. Так же говорят? Бог послал.

"Дети в любви" выписывает неровным почерком в их черновом брачном контракте Аркадий Иванович Свидригайлов, которого никто никогда на самом деле не любил. И она обещает всё это компенсировать. Держит в узде тяжёлый характер, расписывается в каждой из предложенных бумажек. Спустя год начинает искать недостатки, должны ведь они быть: иначе тошно. Ни изменить, ни обидеть толком не получается, не в чем Аркадия Ивановича попрекнуть. Подписка на доставку цветов, платья, салоны, отпуски — даже одну её, скрипя зубами, отправляет если попросит. Редкие скандалы от случайной ревности неизбежно заканчиваются хорошим сексом. А потом извинениями — Дуня фотографирует брендовые пакеты, из Картье, Фенди, Оскар де ла Рента, платья и побрякушки, и вспоминает как единственным её украшением было матушкино серебряное кольцо, а ещё цепочка золотая, тоненькая, такая что едва на шее ощущалась. Он обещает мир принести к ногам и приносит, пусть пистолет Дуня так и не отдаёт, лежит у неё на дне чемодана, на всякий случай, если хоть какой-то из ужасных слухов спустя четыре года вдруг окажется правдой.

Она обещает быть рядом и в горе, и в радости, и в болезни, и в здравии — из этого складывается их брак. Аркадий Иванович становится Аркашей, Аркаша сладкое любит, окрошку и зелёные щи, спать может двенадцать часов подряд по выходным, крепко обняв подушки, и просыпаться как ребёнок, едва она с кровати встала и в ванную отошла. Мужчины оказывается и плачут, и кричат — Дуня слизывает его слёзы, отвечает на все заданные вопросы, кажущиеся глупыми, да, она точно любит, да, точно не изменяет, и ещё двести раз "да", после главное не напоминать что он плакал, когда всё отпускает. И Аркаша опять Аркадием Ивановичем становится — улыбается, флиртует с секретаршами, в зал ходит и на пробежки, между синим и голубым поло выбирает, примеряя их по очереди, не берёт ни одно. Дуня не спорит где не надо вообще, потом легче на важном настаивать, если на двадцать одну глупость перед тем согласилась. Не мешает заваливать её деньгами, впечатлять, привозить из командировок безделицы жуткой стоимости, вышитый золотыми нитями ковёр из Абу-Даби им же был совершенно необходим. Или китайская ваза по цене годового съёма квартиры, ну и отлично, спасибо что купил, сейчас на этот вот столик поставим.. Мама Аркашу обожает. Все истории из сада прощает. Обнимает, соленья крутит и варенье на зиму готовит, тоже долюбливает, хоть и не знает, как это нужно. У Пульхерии Александровны много любви — от которой родные дети яростно отказываются. Дуня скользит ледяным взглядом по брату. Убийца и предатель. А не Роденька, не Родя, даже не Родион. Она уговаривает себя что не скучает. Что ей не тоскливо, не больно и не зло. Убийца и предатель. В сердце такой же холод, чёрный, болотистый, как на Чёрной дроздовой речке, вокруг сплошные дуэли. Метро быстро доносит её до нужного адреса. Шум, гомон, кофейни, сердце столицы, Петербург Новый год и Рождество уже встретил, теперь работает, зачёркивает в списках выполненные за январь цели. Кряквы зимуют на Мойке, мандаринки протяжно кричат. Наверное и им холодно.

Родя никуда не выходит. Зимует основательнее и крякв на Мойке, и медведей в лесных берлогах, и зима у него длится целый год — протекают недели, месяцы, годы, скоро новая жизнь, к весне почки зеленью покроются, подснежники, и Дуня уже всё посчитала пока ехала. Если беременность в январе, то родит осенью, если повезёт то не слякотной, а роскошной, кленово-красной, дубово-охровой, осиново-золотой. Они так давно не говорили нормально. Вообще не говорили — после того злосчастного сообщения, после мёртвых старушек, лихорадки, швейцарских пансионатов, за которые Аркаша бешеных денег отвалил, а она продалась с головой, ради мамы и брата, ради будущих детей. Ради себя. Тепла захотела, сытости, занавесила зеркала и показала язык отравленной Марфе Петровне. Шлюха и мразь. Стыдно с такой сестрой. Так же он думал?

Дуня больше не застывает в нерешительности у дверей, не мнётся, спокойно нажимает пальцами на кнопку звонка, перед этим снимает с рук длинные кожаные перчатки. Годы идут, мама не молодеет, они тоже кстати. Возраст близится к тридцати. Родя карьеру юридическую мог бы куда успешнее сделать, если бы не сычевал двадцать четыре на семь и чуть чаще в свет выбирался, хотя бы и с ней, контакты там налаживал. Но ему зачем?

Дверь открывается и Дуня заглядывает словно в зеркало. Как в своё отражение смотрит — волосы, глаза, скулы и форма надбровных дуг, цвет и длина ресниц, слишком много общего чтобы на всю жизнь отмахнуться. Но Дуня держится, а сегодня, побывав у врача, понимает что не может так больше. Что надо хоть что-то решить, хоть поорать когда приедет. Она распутывает шарф, изгибает в улыбке губы, и та дрожит так, будто ей опять двадцать два. Они в кафе сидят, Родя хранит страшную тайну, Дуня решает блокировать ужасного преследователя Свидригайлова, опускает голову на родное плечо. Там никогда и ни от чего нельзя было спрятаться — точно не ей. Он сам с собой не справляется.

— Я пройду? — спрашивает она, прищурившись и поправив волосы. — Привет, Родя.

[indent] Металлические петли трагически скрипят, когда резкий порыв ветра качает вывеску «Трех жаб» в сторону. Стихает стук каблуков по старой деревянной лестнице, умирает шум города за единственным окном.
[indent] В маленькой комнате она не одна. Из темных углов тянут свои щупальца-тени воспоминания. Цепляют за лодыжки, за запястья, проталкивают прямо в глотку прогорклую землю. Попытаться ухватиться за них бессмысленно, они ускользают, рассыпаясь пылью и жирным пеплом.
[indent] В маленькой комнате она никогда не одна, их всегда было двое.
[indent] – Я ждал тебя.
[indent] Мальчик прижимает к груди книжку с нарисованным монстром и его нарисованные синие глаза такие же, как и у нее.
[indent] – Я ждала тебя.
[indent] Они говорят в унисон, и кто где, кто он, а кто она, где он, а где…

[indent] Стук каблуков по мощеной улице глухо отражается от стен, превращаясь в мерный звук сердца.
[indent] Раз-два. Раз-два. Раз – на секунду сбиваясь с четкого, выверенного ритма, чтобы распознать в нем ошибку – он идет за ней. Его шаги осторожные, словно у животного на мягких лапах, но острый перестук когтей достигает чуткого слуха. Она останавливается, стоя к нему вполоборота и ждет.
[indent] – Я… – детектив начинает, как и всегда неуверенно и, глядя на него через плечо, Анна мягко, ободряюще улыбается. Он похож на золотистую собаку, замершую в ожидании ласки, заслуженной лишь потому, что он настолько замечательный.
[indent] – Вы?
[indent] Ее улыбка становится шире, когда она поворачивается к нему всем корпусом, а он замирает так близко, что Анна почти видит, как у золотистого пса с добрыми глазами хвост хлещет по бокам в том единственном проявлении безграничной привязанности.
[indent] Будь он псом, то давно бы лег на спину у ее ног, открыв беззащитный мягкий живот.
[indent] Будь он чуть смелее, он давно был лег на спину... и потянул ее следом за собой.
[indent] – Хотел проводить вас, - продолжает детектив, и она опускает взгляд, пряча за светлыми ресницами ледяную реку в своих глазах.
[indent] – Не стоит, - голос Анны мягкий и пустой, словно лист бумаги, с которого ластиком стерли все черточки и точки. Она поднимает на него живой, смеющийся взгляд, словно вновь включив в себе единственную лампочку, и продолжает, – ведь вы уже. Я живу рядом.
[indent] Детектив не провожает ее до двери, но Анна знает – это ненадолго, ведь у детей, женщин и преступников прекрасно развито шестое чувство.
[indent] Один из пунктов Анне, бесспорно, подходит.

[indent] У Йохана для мира припрятаны сотни масок и каждая под разным именем, а сам он – тихий и безликий наблюдатель по ту сторону собственных век.
[indent] Он достает свои эмоции из потайных карманов, как фокусник, и те подходят ему так же идеально, как сшитые на заказ костюмы.
[indent] У Йохана глаза его сестры.
[indent] Он проник в ее образ, забрался под черепную коробку, смотрит ее глазами, говорит ее губами, соблазняет ее же именем, но что-то во всем этом не так.
[indent] Снились ли ей выкрашенные в бежевый цвет стены старого особняка?
[indent] Снились ли ей выкрашенные в белый… серый… черный… все эти бесцветные стены давно покинутого дома, обступающие с четырех сторон и душащие, будто каменный мешок. Слышит ли она слова из детской книжки, зачитанные взрослым голосом?
[indent] – Жил-был монстр, у которого не было имени. Монстр больше всего на свете хотел себе имя.
[indent] Чего ты хочешь?
[indent] Анна смотрит на детектива большими светлыми глазами и на ее губах умирает улыбка.
[indent] Чего ты хочешь от меня?
[indent] Он смотрит на нее так, что в ящичках с припрятанными эмоциями начинается смута. Там нет ничего, что могло бы соответствовать этому чувству.

[indent] Когда за спиной захлопывается дверь, Анна умирает. Рассыпается все тем же пеплом и пылью, собираясь заново в свою же собственную тень, сотканную из острых ножей и порохового дыма.
[indent] Он снимает туфли на низком каблуке, оставляя их у порога, и прямо так, босиком по холодному полу проходит вглубь маленькой квартирки, снимая с головы длинноволосый парик.
[indent] Анна всегда была миражом, несуществующей картинкой, выдуманным именем.
[indent] Их мать не успела дать им имена и они держались за руки, глядя друг на друга, придумывая себе новые.
[indent] Когда за спиной с трагическим скрипом давно не смазанных петель открывается дверь, Анна не успевает вернуться и Йохан замирает, слушая негромкий звук знакомых шагов. Ян затихает у входа, должно быть наткнувшись взглядом на лежавший на полу светловолосый парик, раскинувшийся по стертому паркету, словно мертвая медуза.
[indent] Йохан поворачивается к нему медленно и неотвратимо, будто наводится дуло башенного танка, и выдыхает такое издевательское и почти искреннее, – я ждал тебя.

Сириус часто шутит, что, мол, когда-нибудь Ремус так сильно уйдет в себя, что не сможет к ним вернуться - оттого старается быть рядом в особо вязкие дни, чтобы успеть выдернуть с той стороны словом, случайным прикосновением, спланированной диверсией, и подначивает к этому остальных смотри, мы тоже о тебе заботимся - может поэтому, уезжая на зимние каникулы в этот раз смотрит особенно неуверенно, словно и, в правду, Ремус без них покроется плесенью и умрет. Джеймс и Питер верят в него чуть больше, но никто, разумеется, не хочет его оставлять.

Особенно, перед полной луной.

Ремус апеллирует к логике, подтасовывает понятия, взывает к совести - дайте уже побыть в тишине - у него, конечно, все под контролем, и друзья ведутся, но, что более вероятно, делают вид. Все они разлетаются по своим делам, а Ремус, впервые за последние два года, остается по-настоящему один.     

Отчасти Сириус в чём-то прав. Одиночество всё ещё не беспокоит в той обязательной мере, в которой, будто бы, должно, и там где социальный протокол прописывает чувство тревоги Ремус находит успокаивающую предопределенность, когда точно знаешь, что независимо от того, каким именно будет в тот или иной момент одиночество - старой подругой с широкими безопасными объятиями или обиженной кусливой сукой, сжимающей глотку - от него все равно пострадаешь только ты сам, а это территория уже обнюханная, каждая тропинка - своя, даже самая темная. Обыкновенно это мысль успокаивает, но сейчас - грызет. Удивительно, сколько может измениться за два года - то ли Ремус успевает выучиться эгоизму (ему постоянно напоминают, что необязательно нести всё в одиночку, и он, вроде как, сдаётся уловкам Питера, напору Джеймса, требовательности Сириуса, дисциплинированной заботе Лили), то ли идея добровольной сепарации оказывается не такой уж удачной с самого начала и, несмотря на то, что оставленным Ремус начинает чувствовать себя лишь на пятый день - запахи друзей до последнего толкутся под потолком комнаты, тут и там разбросаны вещи, в спешке оставленные на кроватях (поддавшись сентиментальному порыву Ремус даже не наводит порядок прям сразу, но в итоге душное чистоплюйство так или иначе расставляет всё по своим местам - пусть и на короткий миг) - тишина уже не кажется такой дружелюбной, как раньше.

И, конечно, с приближением полнолуния не становится лучше.

Когда профессор Слизнорт говорит о новом лекарстве, открытым магом-исследователем Белби, о том, что его можно будет начать принимать уже в следующем лунном цикле, Ремус сначала не верит - его оптимизм излишне осторожен и пуглив по привычке, потому что падать тем больнее, чем сильнее ждёшь результата. Этому его учит отец - в своих болезненных экспериментах. Конечно, для таких как Лайелл Люпин, аконитовое зелье ничего не изменит, так, полумера - они так и не смогут перестать ненавидеть, бояться, желать исправить.

Внутри Ремуса, в противовес его отцу, все равно растет такое всеобъемлющее чувство радости, что хочется выкричать его наружу, пока не разорвало на части. Он не причинит вреда своим друзьям, которые из раза в раз остаются возле него. Он никому не причинит вреда.

Если, конечно, лекарство сработает.

А потом Люпин пропускает ступеньку, буквально проваливаясь в школьный коридор. Горизонт лениво заваливает набок, всего на несколько секунд, но этого достаточно, чтобы привлечь внимание случайных студентов, уже возвратившихся с каникул или никуда не уезжавших - кто-то разворачивается, чтобы помочь, но Люпин оказывается ловчее, машет рукой, все нормально. Несмотря на подлую судорогу в ноге, по-черепашьи пятится и усаживается в начале злосчастной лестницы. Идите-идите дальше, пожалуйста, проваливайте по своим делами, думает неожиданно зло, потому что противостоять последствиям своей глупости настолько явно все еще непривычно. И злится он, конечно, только на себя.

Слишком быстро, слишком рано - словно что-то внутри готовится к тому, что скоро его попытаются сдержать. Что-то злится.

Нужно туда, где не будет чужих глаз - приступы перед обращением хаотичны, проявляются по разному, и это не то, чем он готов делиться, тем более, с чужими. Становится больно смотреть глазами, слушать ушами - ощущение того, что скоро его вывернет наизнанку начинает колоть загривок. Ремус глухо бормочет:

- Казалось бы, что могло пойти не так.

Для глинистой почвы лучше брать штыковую лопату, заточенную как нож. Ею же удобно разрубать мелкие суставы: локтевой, межпозвонковые, лучезапястные; суставы крупнее только ножовкой – зубья звенят, когда натыкаются на кость вместо податливых хрящей и мякоти. Вибрация сопротивления идёт от лезвия к собственной руке. Резать можно только по соединениям костей, иначе никак.
Первый раз он заебался ладонями сгребать осколки голени и ошмётки кожи.

Вечер, чтобы расчленить тело, неделя или даже больше до – найти подходящее место. Он ищет землю, которая никогда не встречала человека, которой не касался плуг или подошва ботинок, в которую не опускали семена, выведенные в результате столетней селекции. Девственную землю, нетронутую, непригодную для эксплуатации и насилия. Поросшая бурьяном, жёсткая и когда в неё втыкаешь лопату — ощущаешь, будто мать глиняными вязкими руками сопротивляется ему.
У такой земли особый звук, у такой есть пульс спящего человека. Тор его слышит, когда щекой прижимается к ней, будто к чужому брюху. Глухим рокотом мама переваривает мертвечину в соль, перегной и торф, слизывает с кости весь кальций, а с мяса выжимает белок.   

Ёрд, ты слышишь, это тебе.

Когда это началось. Наверное, впервые, когда Тор увидел репортаж про кимберлитовую трубку где-то в Сибири -  открытая зияющая рана в теле Ёрд посреди города, многоэтажки, обступающие края язвы. Она как будто лежала на вскрытии с вывороченным наружу кишечником и желудком. По стенкам её внутренностей ползли огромные машины, загруженные рудой — отмершая чешуя её кожи с белыми пятнами гноя. Иногда в них находили алмазы – её застывшие слёзы. Такие происходят от высокого давления, когда так больно, что Ёрд плачет тысячелетиями углеродом.

Тор смотрел, как они проворачивают в матери бур, углубляя увечье до самого центра.
А после Тор заставил Ёрд смотреть, как он проворачивал нож в брюхе какого-то пойманного шахтёра.
Он просто произвёл обмен. Вот тогда это началось.

Тор делает, что она велит, движется, если она позволит, смотрит на то, на что она укажет. Его сознание сходится в точке 60х60х60 сантиметров. Он смотрит на живое, беспомощное, что дал матери. Пальцем он щелкает по лепестку пиона  и с удивлением обнаруживает, что он не осыпается прахом.
Когда Ёрд поднимается на ноги, он остаётся на коленях. Он запрокидывает голову, но видит только равнодушный треугольник подбородка.

— Ты же видишь, я могу быть как ты, — Тор утыкается носом в живот матери, трётся то одной щекой, то другой. Ладонями он обхватывает её поясницу и вжимает в себя, будто пытается прогрызться к её печени, — посмотри на меня. Я учусь быть как ты.

За кисть он перехватывает её руку и тянет к своему лицу, чтобы слизать с её пальцев всю дневную пыль и грязь. Кончиком языка по костяшкам, влажно целует центр ладони. Ему хочется откусить один палец, хотя бы фалангу для себя, чтобы носить в карманах.

артур молча наблюдает, как и привык за последние несколько лет. просто вписывает себя в картину мира невольным свидетелем всего происходящего. смотрит пристально, поджимая сухие губы и щуря глаза. в тенях передвигается, как будто вампир, боящийся выбраться на солнечный свет. он к тени привык, ему здесь больше не холодно, не одиноко и не страшно. деревья сменяются одно за другим по уже знакомому маршруту назад и вперед.

он уже даже не скажет, сколько времени провел на этом кладбище, но до секунд может посчитать, только если этого потребует ситуация. но пока все складывается так, что никто не спросит его, как долго он бродит. никто не узнает, кого он высматривает среди холмов-надгробий. никому не интересно, что он здесь забыл.

в шелесте листьев он пытается расслышать что-то с безопасного расстояния. но ему слышны лишь только завывания дворовых собак и пересуды пожилых пар, что кряхтя передвигаются от одной могилы к другой. артур их игнорирует, все его внимание приковано лишь к одной недвижимой фигуре, что склонилась над землей вдалеке.

уизли улыбается, глядя на нее. взгляд теплый и светлый, но есть в нем что-то, что, как он надеется, сибилла никогда не увидит. в нем есть желание. надобность обладать и привязать к себе. он уже делал так раньше, и прекрасно знает сценарий для их будущего. но ей его пока знать совсем не обязательно. она может и должна жить в сладком неведении, которое шлейфом сладких духов будет продолжать тянуть ее к нему, пока ловушка не захлопнется.

артур следит за ней, ловит каждое движение. вспоминает, как та выглядит, вырисовывая в голове образы самые разные. ему хотелось бы увидеть ее такой, какой она не бывает на людях. той, что бывает только за закрытыми дверьми у себя дома. но пока он может лишь представлять. размазывать по своим мыслям свои желания и ждать. за эти годы волшебник научился смирению, научился планировать и тянуть время во все нужные ему стороны.

что же ты делаешь здесь, сибилла?

может, она пришла на могилу погибшего парня?

или мужа?

что? нет, вряд ли у нее кто-то был... она ведь такая...

чистая... наивная...

что? нет, называть ее наивной глупо. с ее то даром тяжело быть легкомысленной. наверное.

хотелось бы мне узнать тебя ближе... сибилла...

он смакует ее имя на языке, гоняет его из стороны в сторону как жевательную конфету. берти боттс с любым вкусом. какой вкус был бы у сибиллы? артур проникается в свои мысли гораздо глубже, его переполняет желание подойти поближе, но он боится ее спугнуть. хотя в голове уже прокручивает сотни сценариев, что бы он мог сейчас сделать. будь они в каком-нибудь романе фифи лафолл, он бы подошел к ней сзади, обнял и прошептал какие-то в меру грязные и возбуждающие слова. от подобных фантазий его дыхание становится чуть более сбивчивым, а рука поправляет брюки в области ширинки. он хотел бы быть героем такого романа. но увы, жизнь артура уизли не чтиво для домохозяек.

да, он почитывает дамские романы в перерывах между маггловскими книгами про машиностроение и руководствами по заколдовыванию метел. и что с того? он же не хочет больше совершать ошибки прошлого. ему где-то нужно научиться, как не испоганить все очередной дурацкой идеей. и нет ничего зазорного в том, чтобы вдохновляться вымышленными героями.

черт, черт, черт.

артур ловит на себе взгляд сибиллы, которая зачем-то решила помотать головой. ему становится жутко неловко, но одновременно продолжают рождаться вселенные и истории, которые он бы сейчас рассказал, чтобы отвадить подозрения в том, что он здесь ради нее. ноги сами несут его вперед к девушке. отпираться уже поздно, как и делать вид, что он здесь залетный гость.

что ей сказать? что я, вообще, здесь делаю?

- хээй... привет... увидел тебя издалека, не хотел мешать, - слова иногда сами рвутся наружу и это черта, которую артур так и не может научиться контролировать, - я тут... эм... в общем, навещал своего сына. ну, то есть его могилу. а ты?...

артур замечает ее шарф, поддающийся потоку ветра. не в силах сдерживаться он подходит поближе и поправляет его, на секунду задерживая взгляд на ее прекрасной тонкой шее, которая манит его к себе. вовремя одернувшись он не дает себе надолго залипать в неприличном взгляде и отходит.

- холодно. как тут у тебя с... эээ... генрихом? - артур переводит взгляд на могилу, с которой считывает имя.

кто такой этот генрих? кто он для нее? неужели умершая любовь?

хорошо, что умершая.

да и как-то староват он. может, она любит совсем постарше?

Ганси знал, как нужно общаться, а также знал, как нужно общаться, при этом не вызвав очередной взрыв эмоций у собеседника напротив. Это можно было назвать даром, а можно просто наукой, преподаваемой в обществе, к которому он относился напрямую. Не нужно делать из человека врага только лишь потому что тебе хочется сказать фразу так, как хочется тебе — просто скажи, что он хочется услышать, и все твои проблемы будут решены — ты их сам решишь. И в обществе, все том же, каждый играл по этим правилам, поэтому какие-либо сложные ситуации возникали редко, а потому Ганси рос с ощущением, что у него ни с кем не будет проблем. Но Ганси свойственно ошибаться.

А все из-за того, что люди, которых он считал своими друзьями, подчиняться правилам разговора в обществе не хотели, и особенно среди них выделялся Адам. Нет, это стоит отметить иначе:

Адам был восхитителен!

Настолько восхитителен, что вместо терпеливого молчания и скромного кивка, хотелось придушить его, накричать на него, перейти все границы приличий и проявить то "я", которое в обычном разговоре позволить себе было нельзя. Но Ганси держал себя в руках, манеры перевешивали такой мальчишеский порыв — глубокий вдох-выдох, дыхание по квадрату, пересчет Миссисипи. Можно было без конца придумывать фразы, которые будут удобны, но Пэрриш все равно нашел бы способ все вывернуть нутром наружу, переиначить так, как невозможно было себе вообразить. "Это какое-то соревнование у вас?" — вопрос то ли от Хелен, то ли от мамы — он помнит женский голос недоумения, на который отвечает, что нет, просто ошибся во фразе. Его ошибка, он виноват, он снова возьмет все на себя, только бы другу было лучше — кажется его просили так не делать.

С того вечера в больнице прошел уже не один день, многое изменилось, но напряжение между Ганси и Пэрришем было константой — к сожалению, нельзя было сказать, что они только и мечтали сгрызть друг другу глотки, порой между ними случались моменты единения мнений, они даже иногда могли позволить себе посмеяться над одними и теми же вещами. Опять же, к сожалению, такие моменты случались все реже, и Ганси тосковал по ним, он уже когда-то проходил такое с Ронаном, но тот был совершенно другим, тот не искал подвоха в словах, а его самооценке мог позавидовать кто угодно. Но общение с ним тоже приходилось "чинить" — за этим Ганси и приехал к Кабесуотеру сегодня.

Адам тоже что-то чинил в Кабесуотере, правильнее выражаясь сам Кабесуотер, хотя понимать, как он это делает, Ганси так и не начал. Это он решил сделать целью встречи сегодня, встретиться на территории Пэрриша, в комфортной для него обстановке, слушать, делать, как он скажет — просто безвольная марионетка, кукла на веревочках, без собственной воли. "Это что игра "почувствуй себя Пэрришем?" — гадкая мысль, озвученная голосом Ронана, не хотела отставать как листок липы от мокасин. Может он все-таки прав? Кто? Адам, конечно же.

— Хэй, привет! Наконец, добрался до тебя, — Ганси приветственно поднимает руку над головой, завидев Адама, — Блу сказала ты будешь здесь, предложила напроситься тебе на помощь, пока она осваивает новый рецепт пиццы без глютена.

Он почти не врал: Сарджент правда сказала, где будет новая починка, но не предлагала встречи. Наверное, в том числе, она не хотела, чтобы кто-либо знал, что они обсуждают Адама, или что общаются не только о Глендауэре. Или, что точнее, чтобы это знал сам Адам.

"Ты живешь в компьютерной игре, Макс."
Правда зеленым светом осветила мой мозг. Я был персонажем компьютерной игры. Забавно - дальше некуда. Хуже я и придумать не мог.

"Ты персонаж в чужой книге, Макс."

Макс?

Реальность вокруг размывается. Зыбкое нечто растянулось всюду, сколько хватало глаз. Я был в ловушке.

Возможно, стоило бы объяснить, как я сюда попал - но знаний об этом у меня не было. Когда кто-то бьет тебя бейсбольной битой по голове, изображая из себя персонажа детских комиксов, бывает и не такое. Череп так и грозит лопнуть как перезревшая дыня, и ты падаешь на пол, поверженный - без понятия, как ты очутился в этой ситуации, с одним лишь только желанием - выбраться из нее поскорее. У меня это желание тоже было, но куда двигаться, идти в этом бесконечно размытом нечто, у меня не было никакого представления. Земля уходит из-под ног, следующая станция - полное сумасшествие.

Кнопка перемотки приводит меня туда, откуда все началось - в дом с белым забором и подстриженным газоном. Большая гостиная, две спальни - стандартно для молодой семьи, которая пока не планирует расширяться. Только сделанный ремонт, свежепокрашенные стены, новый телевизор перед диваном, одним словом - обычно. В таких домах обычно не происходит ничего интересного.

Именно в таких домах обычно и происходит все самое страшное. Но тогда я этого не знал.

Голова раскалывается. События отделяются друг от друга, формируя кривую сетку разломов, тьма поглощает все, оставляя только яркие пятна самых важных событий в моей довольно трагической жизни. Моей ли? И если моей, то почему Макс?

Я полжизни прожил в модусе закатывания глаз на сравнения с написанным чужой рукой детективом. Алекс Кейси и холодное дело. Алекс Кейси и штаб культистов. Алекс Кейси и длинные очереди фанатов к идиоту-писателю, не сумевшему придумать имя поинтереснее, чем мое. Алекс Кейси и книжка, которая подозрительным образом описывает значительные эпизоды его жизни. Правда зеленым светом осветила мой мозг. Я был персонажем в чужой книге - если приглядеться, мир вокруг состоял из строк, отпечатанных на белой бумаге звучными шлепками пишущей машинки. Забавно - дальше некуда. Хуже я и придумать не мог.

Почему тогда Макс?

Чужие голоса облепляют меня, шепчут, кричат, бормочут мое (чужое) имя - женские, мужские. Они мне знакомы, но ни один я не могу опознать, иду по следу, запинаясь, не как бравый агент ФБР, а как испуганный зверь, который жмется к стенке. Стен нет; пола под ногами технически тоже нет, но об этом я стараюсь не задумываться, иначе голова просто взорвется. По ней еще никто не бил, но событий слишком много, чтобы уместить их, я привык не обдумывать пространные мысли, а действовать и мыслить стратегически. Это не всегда мне помогало, но, по крайней мере, я всегда знал, что делать.

"Пиф-паф! Ты мертв, Макс Пейн."